Внутренний пейзаж
Пейзажи–картины Александра Гришкевича внешне простые и даже незатейливые...
О, сколько их на полях!
Но каждый цветет по–своему, —
Вот высший подвиг цветка!
Так написал японский поэт Мацуо Басё еще в XVII столетии.
Гришкевич дал мне диск со своими картинами. Через несколько дней я посмотрел все пейзажи. Рванулся позвонить, но сдержался. Решил проверить свои впечатления. Через неделю я снова пришел к Александру.
Мастерская художника — в центре Минска. Окно на проспект. За стеклом ярко подсвеченный ГУМ, разноцветные гирлянды, машины, густой шум. Огромный город и поздним вечером дышит, движется, шевелится. Проспект плывет.
...На мольберте большой начатый холст, а на нем поле вспаханное, до самого горизонта. Небо над полем серое, низкое. Несколько рыжих деревьев. За стеклом гудящий город, а на холсте молчаливый пейзаж.
«Я когда подъезжаю к родным местам, то сердце начинает колотиться. И пейзаж вокруг скудный, и краски скупые, трава сухая, лесок какой–то... Мне очень хочется такие пейзажи писать, где вроде бы и нет ничего, но где присутствует все...» — задумчиво говорит художник.
Пейзажи–картины Александра Гришкевича внешне простые и даже незатейливые. Земля, вода, небо, деревья. Лето, зима. Вечер, день, утро...
Но на сегодняшний день он один из самых интересных пейзажистов. Его холсты запоминаются, достаточно увидеть только раз. Можно пропустить на выставке многофигурную картину, торжественно–парадный портрет сотрется из памяти, но простенький пейзаж Гришкевича продолжает стоять перед глазами... Это интересно и удивительно.
— Саша, а почему ты бросил заниматься графикой?
— Я всегда себя только живописцем видел. А на графику меня привел художник Александр Тимофеевич Сальков, который преподавал у меня на третьем, четвертом курсах художественного училища. Графика тогда считалась в нашем институте сильным отделением. Я не жалею, что шесть лет там проучился. Хотя уверен, что для развития художника наибольшее значение имеет окружение, те, с кем учишься рядом.
— Ты выбрал пейзаж или он тебя?
— Меня пейзаж с детства интересовал.
Художник приносит большой холст, на котором изображена пожилая женщина в темном платке — его мать.
— Моя мама с хутора Дашковка, — продолжает Александр. — Когда–то прадед купил там землю. Построил дом. У него было много детей. Когда дети вырастали и женились, то прадед каждому давал по куску земли. Получилась улица из пяти домов, на которой жили родные братья. Жену одного из моих родственников помню хорошо. Звали ее Тамара. Когда у них родился сын, то они посадили рядом с домом елочку. Теперь это большущее темное дерево. Ее так и называют — Тамарина елка. Издалека видно. Со всех сторон лес, а с одной «гастинец» — дорога, мощенная булыжником. Это место находится на границе Мядельского и Вилейского районов. Так удивительно получилось, что деревня в одном районе, а кладбище в другом. На том кладбище, где все мои предки похоронены, капличка есть и колоколенка. Когда–то мы с отцом там крышу перекрывали...
У меня от той кладбищенской каплички всегда ключи были. Я в ней оставлял свой этюдник, картинки, когда ходил туда рисовать. Домой возвращался налегке. Обедал, а потом опять шел рисовать... Сегодня в этой деревне только один человек остался, а в 1914 году жило 53 человека. Это я в архиве смотрел. Цифра точная. Я вспоминаю, как в детстве ходил в деревенскую баню. Черные закопченные стены, а на полке сидят деды — белые, только руки и головы темные, а на груди у каждого крестики серебряные на тесемках. Если бы умел рисовать, то обязательно бы такую картину сделал... (Смеется.)
Мне кажется, что надо чувствовать то, что делаешь. А людей писать мне, наверное, не дано.
— А как происходит выбор того или иного пейзажа? Почему этот рисуешь, а на другой и не глядишь?
— Мне кажется, что художник не должен знать, как это происходит. Рисую, если мотив меня трогает: цветом, ритмом, звуком...
Пейзаж — популярный жанр, но при всей его кажущейся доступности — довольно сложный. Меня не столько интересует ландшафтный пейзаж, сколько внутренний. А он строится по другим законам. Ведь картина — не фотография. Иногда хочется поймать аромат, неуловимый запах, звук. Но как это сделать? А потом вдруг можешь увидеть в природе предметное подтверждение. И тогда удается его уловить, схватить и перенести на холст....
— У тебя много дисков в мастерской. Ты слушаешь музыку, когда пишешь картины?
— Могу слушать «Роллинг стоунз», когда натягиваю холст на подрамник... А когда пишу, то слушаю спокойную музыку. Включаю фортепианные концерты и рисую.
— А кого ты из пейзажистов любишь?
— Исаака Левитана. Он для меня загадка. Вроде все понятно, но всегда есть что–то за холстом, за изображением. Мне нравятся импрессионисты, хотя они более открыты и не так загадочны, как русские художники. Из наших белорусских пейзажистов очень люблю Ивана Васильевича Карасева. Это очень большой мастер и пока по–настоящему не оцененный. Его работ даже в экспозиции нашего музея нет. Бялыницкого–Бирулю очень люблю. Это про него Левитан сказал, что «он умеет слышать тишину».
Для пейзажиста очень ценное качество, когда на его работу можно очень долго смотреть, как на воду или на огонь...
На один и тот же пейзаж можно глядеть бесконечно. Он все время живет и меняется. Художник, в отличие от Бога, создать такое совершенство не имеет возможности. Пейзажист останавливает одно из мгновений, только одно. Когда я это понял, то сообразил и то, что копировать и стремиться к фотографической точности не надо. Обязательно промахнешься...
Очень нравится Эндрю Уайт. Одно время я просто им болел. Он жил в Америке, в таком месте, где природа очень похожа на нашу. И мы это чувствуем. Мне кажется, что он совершил настоящую революцию в пейзажной живописи, когда сделал пейзаж очень личностным. Почти все его картины связаны с отцом, друзьями, близкими людьми... Самое обычное место, изображенное этим художником, начинает нести в себе длинные истории человеческих жизней...
— Саша, чем наш пейзаж отличается от всех других?
— Вот я ездил на пленэр в Россию, во Владимир... Там я увидел, что такое высокое небо. Облака стоят, как столбы. Такого неба у нас не бывает. Там горизонт просматривается на пятьдесят километров. Наш пейзаж — камерный, интимный: закуточки, уголки, стежки–дорожки.
Для меня есть такое понятие, как «советский художник». Эти художники писали огромные картины, поднимали значимые темы. Их картины были рассчитаны на огромные выставочные залы. Такое полотно должны были мгновенно заметить, оценить, приобрести. А разве можно сделать камерный и душевный пейзаж на трехметровом холсте?
Была у нас выставка в Париже у Пьера Кардена. Там один человек высказал мысль, что наши художники очень сдержанны в красках. Если же кто–то пишет ярко, то либо он неместный, либо его родители.
Когда я пишу свои пейзажи, мне кажется, что там так много цвета, столько красок... А когда приношу работу на выставку, то там она почти черно–белой выглядит (смеется).
Мне хочется, чтобы пространство на моих пейзажах зрителя обнимало, окутывало, затягивало в себя...
Родина — это не тысячи километров земли и неба, а очень маленькое пространство. Место, где ты чувствуешь себя самим собой — человеком. Нет ни одного дня, а может быть, и часа, чтобы я о ней не думал.
Каждый пейзаж — автопортрет художника. Полотна с простыми названиями: «Зима», «На краю», «Бабье лето», «Над озером», «Снега» — напоминают мне, как ни удивительно, короткие японские стихи.
Ты стоишь нерушимо, сосна!
А сколько монахов отжило здесь,
Сколько вьюнков отцвело...
Из белой стены мастерской торчат гвозди. На одном висит перочинный ножик, на втором — наручные часы, стрелки остановлены. Это вещи отца. На третьем — почерневший наперсток, мамин...
Владимир СТЕПАНЕНКО.
|
